Скоро главный праздник страны: день Победы. И хочется мне рассказать о своем крестном, дяде Жоре или, как его уважительно величали мужики в рабочем поселке, Георгии Максимыче. Слава Богу, он еще жив, и хотя никакого подвига, как он считает, не совершил, на передовой в окопах сидел, по немцам худо-бедно стрелял, вшей кормил и страх под минометным огнем в себе давил.

В далеком детстве это было. Однажды он приехал в деревню, где я обычно проводил все лето, будучи подкинутым бабке с дедкой. Было жарко и он, споро орудуя лопатой на огороде, вспотел и скинул мокрую рубаху наземь; я невольно засмотрелся на уродливое углубление на его левом плече, такое же было со спины - явно следы какого-то ранения. Конечно, распираемый любопытством я подошел и в упор стал рассматривать. Он молчал и копал. Я не выдержал и тихо спросил: «Крестный, что это у тебя на плече?» А, это на войне меня ранило, – не сразу ответил он, - как-нибудь расскажу. Расскажи сейчас – просил я. Ладно, – сдался он, - сегодня вечерком после баньки расскажу, а пока копаю, сгоняй в лесок за грибами. После баньки, опрокинув с моим хромым дедом, тоже фронтовиком, раненым в ногу снайпером-кукушкой, по 100 граммов фронтовых самогону, и, закусив залитыми яйцами и запеченными в русской печи грибочками, свернул себе и ему по козьей ножке ядреного дедова самосада, затянулся и, посмеиваясь, рассказал при каких, совсем не геройских, обстоятельствах был ранен.

Была зима 1944 года, в окопах стоял дубняк и, несмотря на то, что одет дядя Жора был в овчинный полушубок и валенки, холод его почти доконал. Будучи на фронте без году неделя безусым юнцом, он еще к тому же спиртного в рот не брал, и не знал его вкуса. Водки, по мере того как бойцов убивало, с каждым днем становилось все больше и больше, пей – не хочу. А товарищи ему не раз говорили: выпей - согреешься. И вот, понимая, что если он что-то не предпримет, то неизбежно замерзнет, наконец-то решается хлебнуть водки. В тот час случилось затишье – артиллерия немецкая молчала, и пошел он по окопу к спасительному источнику сугрева. Зачерпнул в заиндевелом бидоне кружкой, поднес к носу – никакого запаха не учуял, хлебнул – ничего не почувствовал, так и выпил всю кружку, словно водицы испил. Стоит, привалившись к брустверу, и не может понять: греет водка, али не греет. Через некоторое время почуял: что-то происходит в его теле, вроде теплеет, начал согреваться, но ни рукой, ни ногой двинуть - не может. На беду, как он тогда думал, ожила немецкая артиллерия, посыпались снаряды вокруг окопов, а он стоит и ни лечь, ни присесть не может. Все, - обреченно подумал он, - смертушка моя пришла. Вот в таком торчковом состоянии и словил он в плечо осколок, который пробил плечо и бросил бойца на дно окопа. Снующие санитары глянули на него, лежащего у бидона с водкой и, приняв за пьяного, прошли мимо. Только когда вокруг натекла лужа крови, подобрали и эвакуировали в санбат. Лечили его долго. Потом он узнал: все друзья в тех окопах погибли: часть - под снарядами, часть - в атаке.

Спустя годы и я познал солдатскую долю, но в мирное время. Много снарядных осколков я видел на полигоне. Один теперь лежит дома передо мною, напоминая о службе в гаубичном артдивизионе, где все орудия были 1943-45 годов. Иногда, возьмёшь в руки этот кусочек металла, посмотришь на острые и рваные края, да представишь, что он натворит, гад, влетая в твоё тело и - жутко становится, не по себе. А вот когда смотрел издалека на разрывы снарядов, то даже казалось красиво, как в кино.

Ну, а дядька то мой, как кончил рассказ, так и загрустил, и, как это водится на Руси, выпил лишку, ослабел. Отвели его на сеновал и уложили на сено, а он охватил голову руками, да и начал кричать: «Ссыте, ссыте, девки, на меня!» Я, конечно, принял это за бред пьяного, даже посмеялся, а дед то мой и говорит: «Погодь смеяться, малец. Это его послевоенная контузия сказывается. Он завсегда как хлебнет лишку, так и кричит это». И рассказал мне историю контузии.

Вернулся с войны мой дядька в деревню, ну, как полагается, было застолье, а после решил он в соседнюю деревню на танцы сходить. Сходил. Приполз оттудова чудом живой: голова вся разбита свинчаткой, кровавый след по траве за ним дорожкой стелился. Парни той деревни его отходили, чтоб девок их не сманивал. Кровь из него так и хлестала, положили почти без памяти на сено в коровнике и стали лечить. Лекарств, конечно, никаких – кроме народных, подручных. По очереди ходили девки нашей деревни к нему и – писали ему на голову, так и вылечили. Сейчас это даже модно и называется уринотерапией.